Ни­ко­лай Толс­той был все­об­щим лю­бим­цем. Ро­ди­те­ли и те­туш­ки лас­ко­во на­зы­ва­ли его Ко­ко. Он единст­вен­ный из брать­ев хо­ро­шо пом­нил мать — ему бы­ло семь лет на мо­мент ее смер­ти. По вос­по­ми­на­ни­ям Льва, имен­но он был «бо­лее всех по­хож на нее».

Ни­ко­лаю бы­ло 14 лет, ког­да вне­зап­но умер отец. С то­го мо­мен­та он са­мый стар­ший в этой семье, и имен­но он не­сет от­вет­ст­вен­ность за млад­ших брать­ев и сест­ру. К млад­ше­му 10-лет­не­му бра­ту Льву в пись­мах он об­ра­ща­ет­ся: «Мой до­ро­гой уче­ник Лев».

Пос­ле окон­ча­ния Ка­зан­ско­го уни­вер­си­те­та в 1844 го­ду Ни­ко­лай Ни­ко­ла­е­вич Толс­той по­сту­пил на во­ен­ную служ­бу. «Я оста­юсь в Моск­ве и по­сту­паю в ар­тил­ле­рию... так как все со­ве­то­ва­ли по­сту­пить в ар­тил­ле­рию, я, на­ко­нец, ре­шил­ся, чем я те­перь очень до­во­лен», — пи­шет он Ёр­голь­ской. В ян­ва­ре 1846 го­да пос­ле эк­за­ме­на в «ар­тил­ле­рий­ском от­де­ле­нии во­ен­но-уче­но­го ко­ми­те­та» он был пе­ре­ве­ден из юн­ке­ров в пра­пор­щи­ки. 12 фев­ра­ля то­го же го­да он был на­прав­лен на Кав­каз в 20-ю ар­тил­ле­рий­скую бри­га­ду, гор­ную № 4 ба­та­рею, глав­ным мес­том сто­ян­ки ко­то­рой бы­ла ста­ни­ца Ста­рог­лад­ков­ская Киз­ляр­ско­го окру­га Тер­ской об­лас­ти.

О пер­вых ме­ся­цах служ­бы Ни­ко­лай пи­шет бра­ту Льву: «Я уже по­зна­ко­мил­ся с об­ра­зом жиз­ни, ка­кой мне пред­сто­ит здесь вес­ти, по­ка я не бу­ду участ­во­вать в экс­пе­ди­ци­ях. Это — со­вер­шен­ное без­делье, де­лать не­че­го, сей­час у ме­ня есть кни­ги на дол­гое вре­мя, по­это­му я уве­рен, что не бу­ду ску­чать; ког­да они бу­дут про­чи­та­ны, я об­ра­щусь в ба­та­рей­ную биб­лио­те­ку, где име­ют­ся до­воль­но хо­ро­шие кни­ги... Те­перь я чи­таю Вик­то­ра Гю­го, у не­го есть сти­хотво­ре­ния вос­хи­ти­тель­ные».

В ян­ва­ре 1847 го­да Ни­ко­лай Толс­той по­лу­чил от­пуск и от­пра­вил­ся в Яс­ную По­ля­ну, ку­да съеха­лись все его братья, что­бы под­пи­сать раз­дель­ный акт — до­ку­мент о раз­де­ле на­следст­ва. Ни­ко­лай Ни­ко­ла­е­вич стал вла­дель­цем се­ла Ни­коль­ское-Вя­зем­ское и де­рев­ни Пло­ти­цы­на, рас­по­ло­жен­ных в Чер­н­ском уез­де Туль­ской гу­бер­нии. Пос­ле под­пи­са­ния раз­дель­но­го ак­та Ни­ко­лай вер­нул­ся на Кав­каз.

То, что Ни­ко­лай мо­жет слу­жить для Льва нравст­вен­ным ори­ен­ти­ром, хо­ро­шо по­ни­ма­ла те­туш­ка Тать­я­на Алек­сан­дров­на Ёр­голь­ская. Она пи­са­ла Льву: «Я знаю его доброе серд­це, знаю его дру­жес­кую о те­бе за­бот­ли­вость, по­это­му-то я и же­ла­ла бы, что­бы ты с до­ве­ри­ем и с пол­ной от­кро­вен­ностью го­во­рил с ним обо всем, что те­бя ка­са­ет­ся, что­бы ты со­ве­то­вал­ся с ним от­но­си­тель­но тво­их дел и служ­бы, ведь при­о­брел же он опыт от шес­ти лет служ­бы. Чем боль­ше я его ви­жу, чем боль­ше я при­слу­ши­ва­юсь к не­му, тем боль­ше на­хо­жу в нем до­сто­инств. Пусть он ру­ко­во­дит тво­им по­ве­де­ни­ем и по­ступ­ка­ми».

В 1851 го­ду Лев при­едет в Ста­рог­лад­ков­скую вмес­те с Ни­ко­ла­ем. Жизнь ря­дом с бра­том дейст­ви­тель­но силь­но по­вли­я­ет на мо­ло­до­го Льва Толс­то­го: «...я так свык­ся быть по­сто­ян­но с Ни­ко­лень­кой, что раз­лу­ка с ним, хо­тя и на ко­рот­кий срок, мне тя­же­ла. К сты­ду сво­е­му со­зна­юсь, что толь­ко те­перь я на­учил­ся це­нить, ува­жать и лю­бить сво­е­го пре­крас­но­го бра­та так, как он это­го за­слу­жи­ва­ет. И по­ми­нут­но вспо­ми­на­ют­ся мне ва­ши добрые со­ве­ты, до­ро­гая те­тень­ка. Как час­то вы ме­ня оста­нав­ли­ва­ли, ког­да я не­бреж­но от­зы­вал­ся о Ни­ко­лень­ке, и как вы бы­ли пра­вы; го­во­рю без при­твор­ной скром­нос­ти, что Ни­ко­лень­ка во всех от­но­ше­ни­ях луч­ше нас всех».

На­хо­дясь на во­ен­ной служ­бе, Ни­ко­лай Толс­той не раз участ­во­вал в сра­же­ни­ях про­тив гор­цев. За «му­жест­во и храб­рость» он был на­граж­ден ор­де­на­ми Свя­той Ан­ны чет­вер­той и треть­ей сте­пе­ни.

И спус­тя го­ды Лев Толс­той все так же вы­со­ко це­нил сво­е­го бра­та. «Мой брат Ни­ко­лай ум­нее, го­раз­до ум­нее ме­ня, и все, что я имею, я по­лу­чил от не­го», — го­во­рил он. И всю жизнь пом­нил о том, как де­ся­ти­лет­ний Ни­ко­лень­ка объ­явил млад­шим брать­ям, что у не­го есть тай­на, по­средст­вом ко­то­рой, ког­да она от­кро­ет­ся, все лю­ди сде­ла­ют­ся счаст­ли­вы­ми «му­ра­вей­ны­ми брать­я­ми».

«Глав­ная тай­на о том, как сде­лать, что­бы все лю­ди не зна­ли ни­ка­ких не­счас­тий, ни­ког­да не ссо­ри­лись и не сер­ди­лись, а бы­ли бы по­сто­ян­но счаст­ли­вы, эта тай­на бы­ла, как он нам го­во­рил, на­пи­са­на им на зе­ле­ной па­лоч­ке, и па­лоч­ка эта за­ры­та у до­ро­ги, на краю ов­ра­га ста­ро­го За­ка­за, в том мес­те, в ко­то­ром я, так как на­до же где-ни­будь за­рыть мой труп, про­сил в па­мять Ни­ко­лень­ки за­ко­пать ме­ня».

Сре­ди брать­ев Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич вы­де­лял­ся стат­ностью и кра­со­той. Он был ост­ро­ум­ным и та­лант­ли­вым че­ло­ве­ком: пре­крас­но ри­со­вал, му­зи­ци­ро­вал. Сер­гей окон­чил ма­те­ма­ти­чес­кое от­де­ле­ние фи­ло­соф­ско­го фа­куль­те­та Ка­зан­ско­го уни­вер­си­те­та, где учил­ся у из­вест­но­го ма­те­ма­ти­ка Ло­ба­чев­ско­го. Лев Толс­той изоб­ра­зил Се­ре­жу в «От­ро­чест­ве» под име­нем Во­ло­ди Ир­тень­е­ва, стар­ше­го бра­та Ни­ко­лень­ки. «Я с за­вистью и не­воль­ным ува­же­ни­ем слу­шаю, как он, бой­ко по­сту­ки­вая ме­лом о чер­ную доску, тол­ку­ет о функ­ци­ях, си­ну­сах, ко­ор­ди­на­тах и т. п., ко­то­рые ка­жут­ся мне вы­ра­же­ни­я­ми не­до­ся­га­е­мой пре­муд­рос­ти», — го­во­рит Ни­ко­лень­ка о Во­ло­де.

Не­смот­ря на ожи­да­ния близ­ких, Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич не сде­лал блес­тя­щей карь­е­ры. Лишь год смог он про­быть на во­ен­ной служ­бе в гвар­дии и по­спе­шил вый­ти в от­став­ку. Граж­дан­ская служ­ба его тоже не при­вле­ка­ла. Лю­бая служ­ба вы­зы­ва­ла в нем внут­рен­ние про­ти­во­ре­чия — он был слиш­ком горд и ли­шен тще­сла­вия.

При раз­де­ле на­следст­ва Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич по­лу­чил Боль­шое Пи­ро­го­во — име­ние в 35 вер­стах от Яс­ной По­ля­ны. В чис­ле про­че­го там рас­по­ла­га­лись кон­ный за­вод и псар­ня. Страст­ный и удач­ли­вый охот­ник, он «уез­жал иног­да на не­сколь­ко не­дель в “отъ­ез­жее по­ле”, брал ма­те­рых вол­ков и за­тра­вил мно­жест­во ли­сиц. В пи­ро­гов­ском пар­ке бы­ла до­рож­ка, по бо­кам ко­то­рой бы­ли вко­па­ны два ря­да волчь­их зу­бов; это бы­ли зу­бы за­трав­лен­ных им вол­ков», — пи­шет Па­вел Ба­син­ский в кни­ге «Скри­пач не ну­жен».

В мо­ло­дос­ти Сер­гей очень увле­кал­ся цы­ган­ским пе­ни­ем. Эта страсть ста­ла для не­го судь­бо­нос­ной. Он влю­бил­ся в пе­ви­цу туль­ско­го цы­ган­ско­го хо­ра Ма­рию Шиш­ки­ну и пос­ле дли­тель­ных пе­ре­го­во­ров со ста­рей­ши­на­ми хо­ра вы­ку­пил ее и стал жить с ней в Пи­ро­го­во.

Братья Сер­гей и Лев час­то встре­ча­лись, на­ве­щая друг дру­га то в Яс­ной, то в Пи­ро­го­во. Они ис­пы­ты­ва­ли друг к дру­гу силь­ную ис­крен­нюю лю­бовь и при­вя­зан­ность. Внук Льва Толс­то­го Сер­гей Ми­хай­ло­вич Толс­той пи­сал: «Су­м­рач­ное Пи­ро­го­во пре­о­бра­жа­лось, ког­да из Яс­ной По­ля­ны яв­ля­лись ту­да пле­мян­ни­ки и пле­мян­ни­цы, — де­ти Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча обо­жа­ли дя­дю Се­ре­жу. С их по­яв­ле­ни­ем на­чи­на­лось ве­селье, му­зы­ка, все пе­ли, Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич и Ма­ша то­же. И тог­да вдруг вновь ожи­вал преж­ний Се­ре­жа — ве­се­лый, без­за­бот­ный, сер­деч­ный. А ког­да пе­ла Ма­ша, все ис­пы­ты­ва­ли оча­ро­ва­ние и власть цы­ган­ско­го пе­ния. Увле­че­ние им унас­ле­до­ва­ло млад­шее по­ко­ле­ние семьи Тол­с­тых».

Но лю­бовь к млад­ше­му бра­ту не ме­ша­ла Сер­гею от­кро­вен­но вы­ска­зы­вать­ся по по­во­ду его со­чи­не­ний. Илья Льво­вич Толс­той в сво­их вос­по­ми­на­ни­ях рас­ска­зы­ва­ет о та­ком эпизо­де: «В по­след­ние го­ды жиз­ни Сер­гея Ни­ко­ла­е­ви­ча отец был с ним осо­бен­но дру­жен и лю­бил де­лить­ся с ним сво­и­ми мыс­ля­ми. Как-то он дал ему од­ну из сво­их фи­ло­соф­ских ста­тей и про­сил его про­честь и ска­зать свое мне­ние. Дя­дя Се­ре­жа до­бро­со­вест­но про­чел всю кни­гу и, воз­вра­щая ее, ска­зал:
— Пом­нишь, Ле­воч­ка, как мы, бы­ва­ло, ез­жа­ли на пе­ре­клад­ных? Осень, грязь за­мер­з­ла кол­ча­ми, си­дишь в та­ран­та­се, на жест­ких дро­жи­нах, бьет те­бя то о спин­ку, то о бо­ка, си­денье из-под те­бя вы­ска­ки­ва­ет, мо­чи нет — и вдруг вы­ез­жа­ешь на глад­кое шос­се, и по­да­ют те­бе чуд­ную вен­скую ко­ляс­ку, за­пря­жен­ную чет­ве­ри­ком хо­ро­ших ло­ша­дей... Так вот, чи­тая те­бя, толь­ко в од­ном мес­те я по­чувст­во­вал, что пе­ре­сел в ко­ляс­ку. Это мес­то — стра­нич­ка из Гер­це­на, ко­то­рую ты при­во­дишь, а все осталь­ное — твое, — это кол­чи и та­ран­тас. Го­во­ря та­кие ве­щи, дя­дя Се­ре­жа, ко­неч­но, знал, что отец за это не оби­дит­ся и бу­дет вмес­те с ним от ду­ши хо­хо­тать».

В 1902 го­ду Сер­гей Ни­ко­ла­е­вич тя­же­ло за­бо­лел. Он отвер­гал со­чувст­вие и от­ка­зы­вал­ся от вся­кой по­мо­щи. Лев Ни­ко­ла­е­вич про­вел с уми­ра­ю­щим бра­том око­ло не­де­ли и уехал за два дня до его кон­чи­ны. «Ког­да он по­лу­чил те­ле­грам­му об ухуд­ше­нии его со­сто­я­ния, он по­ехал к не­му опять, но не за­стал его в жи­вых. Он вы­нес его те­ло из до­ма на сво­их ру­ках и сам нес его в цер­ковь», — вспо­ми­нал Илья Льво­вич.

В «Вос­по­ми­на­ни­ях» Лев Ни­ко­ла­е­вич пи­шет: «На днях он умер, и в пред­смерт­ной бо­лез­ни и уми­рая, он был так же не­по­сти­жим мне и так же до­рог, как и в дав­ниш­ние вре­ме­на дет­ст­ва. В ста­рос­ти, в по­след­нее вре­мя, он боль­ше лю­бил ме­ня, до­ро­жил мо­ей при­вя­зан­ностью, гор­дил­ся мной, же­лал быть со мной со­гла­сен, но не мог, и оста­вал­ся та­ким, ка­ким был: со­всем осо­бен­ным, са­мим со­бою, кра­си­вым, по­ро­ди­с­тым, гор­дым и, глав­ное, до та­кой сте­пе­ни прав­ди­вым и ис­крен­ним че­ло­ве­ком, ка­ко­го я ни­ког­да не встре­чал. Он был, что был, ни­че­го не скры­вал и ни­чем не хо­тел ка­зать­ся».

Лев Ни­ко­ла­е­вич пи­сал в вос­по­ми­на­ни­ях, что ре­бен­ком не пом­нил о Дмит­рии «ни­че­го осо­бен­но­го, кро­ме дет­ских ве­се­лых глу­пос­тей». Он го­во­рил, что брат хо­ро­шо и усерд­но учил­ся, «не лю­бил осо­бен­но ни тан­цев, ни во­ен­ных зре­лищ».

Пос­ле пе­ре­ез­да в Ка­зань Дмит­рий стал ма­ло об­щать­ся с брать­я­ми. Он был «серь­е­зен, вдум­чив, чист, ре­ши­те­лен, вспыль­чив, му­жест­ве­нен и то, что де­лал, до­во­дил до пре­де­ла сво­их сил». Как и Сер­гей, Дмит­рий окон­чил ма­те­ма­ти­чес­кий фа­куль­тет Ка­зан­ско­го уни­вер­си­те­та.

С пер­во­го го­да уни­вер­си­тет­ской жиз­ни ре­ли­ги­оз­ные стрем­ле­ния «на­пра­ви­ли его на цер­ков­ную жизнь. И он пре­дал­ся ей, как он все де­лал, до кон­ца. Он стал есть пост­ное, хо­дить на все цер­ков­ные служ­бы и еще стро­же стал к се­бе в жиз­ни», — пи­шет о бра­те Лев Ни­ко­ла­е­вич. «В Ми­тинь­ке... бы­ла та дра­го­цен­ная чер­та ха­рак­те­ра, ко­то­рую я пред­по­ла­гал в ма­те­ри и ко­то­рую знал в Ни­ко­лень­ке, и ко­то­рой я был со­вер­шен­но ли­шен, — чер­та со­вер­шен­но­го рав­но­ду­шия к мне­нию о се­бе лю­дей. <...> Ми­тинь­ка же был так нравст­вен­но вы­сок, так не­за­ви­сим от за­бо­ты о люд­ском мне­нии, что ни­ког­да ни сло­вом, ни на­ме­ком не по­ка­зал, что он счи­та­ет хо­ро­шим то, что де­ла­ет. Он толь­ко де­лал. И это был не по­рыв, а это про­дол­жа­лось все вре­мя, по­ка мы жи­ли в Ка­за­ни».

Дмит­рий Ни­ко­ла­е­вич скон­чал­ся 21 ян­ва­ря 1856 го­да. Спус­тя го­ды в ро­ма­не «Ан­на Ка­ре­ни­на» Лев Толс­той опи­шет его смерть, рас­ска­зы­вая ис­то­рию Ни­ко­лая, бра­та Кон­стан­ти­на Ле­ви­на. В от­ли­чие от сво­е­го пер­со­на­жа Толс­той не при­сут­ст­во­вал при смер­ти бра­та, но это не по­ме­ша­ло ему пе­ре­дать чувст­ва, ко­то­рые воз­ни­ка­ют в та­кой мо­мент. Из всех глав ро­ма­на толь­ко эта име­ет на­зва­ние, она на­зы­ва­ет­ся «Смерть».

Стар­шие братья очень лю­би­ли и ба­ло­ва­ли свою ма­лень­кую сест­ру Ма­рию, но имен­но со Львом, ко­то­рый был стар­ше на два го­да, ее свя­зы­ва­ли осо­бен­ные от­но­ше­ния.

«До­ро­гой друг мой Ма­шень­ка» — так он об­ра­щал­ся к Ма­рии Ни­ко­ла­ев­не в пись­мах. В од­ном из пи­сем он го­во­рит: «Твой, чем стар­ше ста­но­вя­щий­ся, тем боль­ше лю­бя­щий те­бя брат». В дру­гом пи­шет: «Твой брат и по кро­ви и по ду­ху — не отвер­гай ме­ня». Об­раз сест­ры Толс­той вос­про­из­во­дит в Лю­боч­ке, стар­шей сест­ре Ни­ко­лень­ки Ир­тень­е­ва из три­ло­гии «Дет­ст­во», «От­ро­чест­во», «Юность».

В Ка­за­ни Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на обу­ча­лась в Ро­ди­о­нов­ском ин­сти­ту­те бла­го­род­ных де­виц. В 16 лет те­туш­ки вы­да­ли ее за­муж за даль­не­го родст­вен­ни­ка Ва­ле­ри­а­на Пет­ро­ви­ча Толс­то­го, ко­то­рый был на 17 лет стар­ше Ма­рии. Она по­се­ли­лась в его име­нии По­кров­ское Чер­н­ско­го уез­да Туль­ской гу­бер­нии, ро­ди­ла че­ты­рех де­тей. Спус­тя 10 лет бра­ка она узна­ла об из­ме­нах суп­ру­га и ре­ши­ла уй­ти от не­го вмес­те с деть­ми. Не­вер­ность му­жа и смерть пер­вен­ца на­ло­жи­ли от­пе­ча­ток на ха­рак­тер Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны. Она не лю­би­ла го­во­рить о сво­ей мо­ло­дос­ти, при­нес­шей столь­ко стра­да­ний.

И все же в ее био­гра­фии был пе­ри­од, ко­то­рый вы­зы­вал у нее свет­лые вос­по­ми­на­ния, — зна­ком­ст­во и друж­ба с со­се­дом по име­нию Ива­ном Сер­ге­е­ви­чем Тур­ге­не­вым. Ей бы­ло 24 го­да, ког­да в один из при­ез­дов Тур­ге­не­ва в Спас­ское-Лу­то­ви­но­во Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на с суп­ру­гом на­нес­ли ему ви­зит веж­ли­вос­ти. Ми­лая, ум­ная, пре­крас­но иг­рав­шая на фор­те­пи­а­но, Ма­рия очень по­нра­ви­лась зна­ме­ни­то­му пи­са­те­лю. В пись­ме к дру­гу, ли­те­ра­тур­но­му кри­ти­ку Пав­лу Ан­нен­ко­ву, он де­лил­ся сво­и­ми впе­чат­ле­ни­я­ми: «Сест­ра его од­но из при­вле­ка­тель­ней­ших су­ществ, ка­кие мне толь­ко уда­ва­лось встре­тить. Ми­ла, ум­на, прос­та — глаз бы не отвел. На ста­рос­ти лет (мне чет­вер­то­го дня стук­ну­ло 36 лет) — я ед­ва ли не влю­бил­ся». Тур­ге­нев по­свя­тил Ма­рии Ни­ко­ла­ев­не по­весть «Фа­уст», пе­ре­дав мно­гие ее чер­ты глав­ной ге­ро­и­не.

В 1860 го­ду Ма­рия уеха­ла с деть­ми за гра­ни­цу — сна­ча­ла в Ги­ер, где они со Львом по­хо­ро­ни­ли умер­ше­го от ту­бер­ку­ле­за стар­ше­го бра­та Ни­ко­лая, а за­тем в Па­риж, Мар­сель, Фран­к­фурт. В Швей­ца­рии она по­зна­ко­ми­лась с мо­ло­дым ви­кон­том Гек­то­ром де Кле­ном. Их друж­ба вско­ре пе­ре­рос­ла в страст­ную лю­бовь. Они уеха­ли в Ал­жир, где про­ве­ли вмес­те три зи­мы. В 1863 го­ду Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на ро­ди­ла от ви­кон­та вне­брач­ную дочь Еле­ну, что ста­ло пол­ной не­ожи­дан­ностью для Тол­с­тых. Брак с лю­би­мым че­ло­ве­ком ока­зал­ся не­воз­мо­жен. По­ло­же­ние ос­лож­ня­лось еще и боль­ши­ми дол­га­ми, из-за ко­то­рых Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на не мог­ла вер­нуть­ся до­мой. В от­ча­я­нии она об­ра­ти­лась за по­мощью к род­ным.

В ок­тяб­ре 1863 го­да Лев Ни­ко­ла­е­вич от­клик­нул­ся из Яс­ной: «Ми­лый, ми­лый, ты­ся­чу раз до­ро­гой друг мой Ма­шень­ка. Рас­ска­зать те­бе, что я чувст­во­вал, чи­тая твое пись­мо, я не мо­гу. Я пла­кал и те­перь пла­чу, ког­да пи­шу. Ты го­во­ришь: пусть братья мои су­дят, как хо­тят. Кро­ме люб­ви к те­бе, всей той люб­ви, ко­то­рая бы­ла преж­де где-то да­ле­ко, и жа­лос­ти и люб­ви, ни­че­го нет и не бу­дет в мо­ем серд­це. Упрек­нуть те­бя ни­ког­да не под­ни­мет­ся ру­ка ни у од­но­го чест­но­го че­ло­ве­ка... Од­но знай, что су­дить те­бя я и те­тень­ка Т. А. [Ёр­голь­ская] не бу­дем и сде­лать для те­бя все, что мож­но, сде­ла­ем».

Тол­с­тые бе­рег­ли тай­ну рож­де­ния Еле­ны до тех пор, по­ка в 1879 го­ду она юной де­вуш­кой не при­еха­ла в Рос­сию. Все это вре­мя Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на не на­хо­ди­ла се­бе по­коя, ме­чась меж­ду Рос­си­ей и за­гра­ни­цей, где вос­пи­ты­ва­лась дочь и в од­ном из пан­си­о­нов учил­ся сын Ни­ко­лай. Ду­шев­ное со­сто­я­ние сест­ры Толс­то­го бы­ло на­столь­ко тя­же­лым, что ее на­ча­ли пре­сле­до­вать мыс­ли о са­мо­убийст­ве: по ее при­зна­нию, «это сде­ла­лось вро­де бо­лез­ни или по­ме­ша­тельст­ва».

В мар­те 1876 го­да она на­пи­са­ла Льву Ни­ко­ла­е­ви­чу: «...как бы я хо­те­ла с ва­ми по­жить и по­мочь Со­не раз­де­лить ее за­бо­ты и от­дох­нуть у вас ду­шой, но нет, крест мой не по­зво­ля­ет. Бо­же, если бы зна­ли все Ан­ны Ка­ре­ни­ны, что их ожи­да­ет, как бы они бе­жа­ли от ми­нут­ных на­слаж­де­ний, ко­то­рые ни­ког­да и не бы­ва­ют на­слаж­де­ни­я­ми, по­то­му что все то, что не­за­кон­но, ни­ког­да не мо­жет быть счас­ти­ем. <...> От­вет на все труд­ные по­ло­же­ния в жиз­ни есть Еван­ге­лие: если бы я его по­ча­ще чи­та­ла, ког­да не­за­слу­жен­но бы­ла не­счаст­ли­ва с му­жем, то по­ня­ла бы, что это был крест, ко­то­рый Он мне по­слал: “Тер­пев­ший до кон­ца — спа­сет­ся”, а я хо­те­ла осво­бо­дить се­бя, уй­ти от во­ли Его — вот и по­лу­чи­ла се­бе крест дру­гой — еще по­чи­ще».

В 1879 го­ду от ти­фа умер ее сын Ни­ко­лай. Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на вос­при­ня­ла эту смерть как знак свы­ше. Она при­шла к мыс­ли о не­об­хо­ди­мос­ти внут­рен­не­го сми­ре­ния, ухо­да от мир­ской су­е­ты. Она на­шла се­бе ду­хов­ни­ка и на­став­ни­ка — про­то­и­е­рея Ар­хан­гель­ско­го со­бо­ра в Моск­ве о. Ва­лен­ти­на (Ам­фи­те­ат­ро­ва). «На мать он про­из­вел силь­ное впе­чат­ле­ние, — вспо­ми­на­ла дочь Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Ели­за­ве­та Обо­лен­ская. — Она увлек­лась им; не про­пус­ка­ла ни од­ной его служ­бы, ни од­но­го слу­чая по­бе­се­до­вать с ним. В про­дол­же­ние двух лет он был ее на­став­ни­ком и ду­хов­ни­ком, но это­го ей бы­ло не­до­ста­точ­но; ею овла­де­ло стрем­ле­ние в кор­не из­ме­нить свою жизнь. Ей хо­те­лось по­рвать с го­ро­дом, со всем преж­ним и на­чать со­всем но­вую жизнь».

Пе­ри­од, ког­да Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на пы­та­лась разо­брать­ся в слож­ных ре­ли­ги­оз­ных во­про­сах, со­впал с ре­ли­ги­оз­ны­ми по­ис­ка­ми Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча. Как и брат, она за­ин­те­ре­со­ва­лась взгля­да­ми кресть­я­ни­на Ва­си­лия Сю­та­е­ва и про­си­ла бра­та при­ехать вмес­те с ним, что­бы по­го­во­рить на­еди­не «без ум­ных лю­дей, ко­то­рые толь­ко ме­ша­ют». Их бе­се­да втро­ем опи­са­на Львом Ни­ко­ла­е­ви­чем Тол­с­тым в трак­та­те «Так что же нам де­лать?».

Мысль о мо­на­шест­ве окон­ча­тель­но укре­пи­лась в со­зна­нии Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны при по­се­ще­нии Оп­ти­ной Пу­с­ты­ни и бе­се­де со стар­цем Ам­в­ро­си­ем. На не­ко­то­рое вре­мя она по­се­ли­лась в Бе­лев­ском жен­ском мо­на­с­ты­ре, от­ку­да 16 де­каб­ря 1889 го­да от­пра­ви­ла бра­ту Льву пись­мо, объ­яс­няя в нем мо­ти­вы сво­е­го ре­ше­ния стать мо­на­хи­ней: «В ми­ру <...> я про­бо­ва­ла от­ка­зать­ся от все­го, что ме­ня отвле­ка­ет, — му­зы­ка, чте­ние не­нуж­ных книг, встре­ча с раз­ны­ми не­нуж­ны­ми людь­ми, пу­с­тые раз­го­во­ры... На­до слиш­ком мно­го си­лы во­ли, чтоб в кру­гу все­го это­го устро­ить свою жизнь так, что­бы ни­че­го на­ру­ша­ю­ще­го мой по­кой ду­шев­ный ме­ня не при­ка­са­лось <...>. Что же я бу­ду де­лать? Ка­кую я при­не­су жерт­ву Бо­гу? А без жерт­вы, без тру­да спас­тись не­льзя; вот для нас, сла­бых и оди­но­ких жен­щин, по-мо­е­му, са­мое луч­шее, при­лич­ное мес­то — это то, в ко­то­ром я те­перь жи­ву. <...> Мо­лит­ва в церк­ви, вмес­те со все­ми, ти­ши­на, вид этих мо­на­хинь, ко­то­рые сто­ят, не ше­вель­нут­ся, пе­ние мо­ло­дых жен­ских го­ло­сов — все это как-то на­тя­ги­ва­ет стру­ны, при­хо­дишь до­мой в хо­ро­шем на­стро­е­нии, с ко­то­рым на­до об­хо­дить­ся бе­реж­но, и если удаст­ся его со­хра­нить и воз­об­нов­лять по­ча­ще, то по­ве­ришь во мно­гое та­кое, во что ты, к не­счастью, не ве­ришь, по­ве­ришь, что есть бла­го­дать, ко­то­рая нас жи­вотво­рит и по­мо­га­ет ду­ху брать пе­ре­вес над те­лом <...>».

Не­смот­ря на все ре­ли­ги­оз­ные «не­сов­па­де­ния», Толс­той от­но­сил­ся к сест­ре с не­из­мен­ной лю­бовью и ува­же­ни­ем.

Отец Ам­в­ро­си­й бла­го­сло­вил Ма­рию Ни­ко­ла­евну на жи­тель­ство в Ка­зан­ской жен­ской об­щи­не в Ша­мор­ди­не Ка­луж­ской гу­бер­нии. Там она жи­ла в ма­лень­ком до­ми­ке-келье. Лев Ни­ко­ла­е­вич на­ве­щал сестру, а иног­да ей раз­ре­ша­лось по­се­щать род­ных, и она с ра­достью гос­ти­ла в Яс­ной По­ля­не. От­но­ше­ния бра­та и сест­ры хо­ро­шо опи­сы­ва­ет эпи­зод, ко­то­рый вспо­ми­на­ет сын пи­са­те­ля Илья Льво­вич: «Отец воз­му­тил­ся тем, что мо­на­хи­ни не жи­вут сво­им умом, и по­лу­шу­тя ска­зал: "Ста­ло быть, вас тут шесть­сот дур, ко­то­рые все жи­вут чу­жим умом". Те­тя Ма­ша за­пом­ни­ла эти сло­ва Льва Ни­ко­ла­е­ви­ча и в сле­ду­ю­щий свой при­езд в Яс­ную по­да­ри­ла ему вы­ши­тую по кан­ве по­ду­шеч­ку "от од­ной из шес­ти­сот ша­мар­дин­ских дур"» [здесь — не­точ­ность вос­по­ми­на­ния; на са­мом де­ле на по­душ­ке вы­ши­то «Од­на из 700 Ш-х дур»].

Дочь Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Еле­на Де­ни­сенко вспо­ми­на­ла, что Лев Ни­ко­ла­е­вич в от­вет на этот по­да­рок «сам на се­бя не­одоб­ри­тель­но по­ка­чал го­ло­вой» и при­знал, что со сло­ва­ми на­до быть ос­то­рож­нее. «Спа­си­бо те­бе, Ма­шень­ка, за по­душ­ку, а еще боль­ше за урок», — по­бла­го­да­рил он сест­ру.

По­ми­мо над­пи­си на по­душ­ке Ма­рия Ни­ко­ла­ев­на обо­зна­чи­ла глав­ные пра­во­слав­ные сим­во­лы: крест, Виф­ле­ем­скую звез­ду, по­тир, клю­чи от Цар­ст­ва Не­бес­но­го и дру­гие, — как сим­во­ли­чес­кий от­вет бра­ту о смыс­ле жиз­ни. Лев Ни­ко­ла­е­вич очень до­ро­жил этим по­дар­ком и всег­да клал по­душ­ку око­ло се­бя. Она до сих пор хра­нит­ся в спаль­не Толс­то­го в Ясной Поляне.

29 ок­тяб­ря 1910 го­да, уехав из Яс­ной По­ля­ны, Лев Ни­ко­ла­е­вич на­вес­тил свою единст­вен­ную сест­ру Ма­рию в Ша­мор­дин­ском мо­на­с­ты­ре. На про­тя­же­нии мно­гих лет он как мог уте­шал лю­би­мую сест­ру, с го­тов­ностью при­хо­дил ей на по­мощь, но те­перь и сам нуж­дал­ся в ее под­держ­ке. Уез­жая из Ша­мор­ди­но, Толс­той оста­вил для нее и ее до­че­ри пись­мо: «Не мо­гу вы­ра­зить вам обе­им, осо­бен­но те­бе, го­лу­буш­ка Ма­шень­ка, мо­ей бла­го­дар­нос­ти за твою лю­бовь и учас­тие в мо­ем ис­пы­та­нии. Я не пом­ню, что­бы, всег­да лю­бя те­бя, ис­пы­ты­вал к те­бе та­кую неж­ность, ка­кую я чувст­во­вал эти дни и с ко­то­рой я уез­жаю. Це­лую вас, ми­лые друзья, и так ра­дост­но люб­лю вас. Л. Т. 4 ч. ут­ра, 31».